Неточные совпадения
— Да надо завернуть
в Хотьковскую
обитель за Настенькой: она уж четвертый месяц живет там у своей тетки, сестры моей, игуменьи Ирины. Не век ей
оставаться невестою, пора уж быть и женою пана Гонсевского; а к тому ж если нам придется уехать
в Польшу, то как ее после выручить? Хоть, правду сказать, я не
в тебя, Андрей Никитич, и верить не хочу, чтоб этот нижегородский сброд устоял против обученного войска польского и такого знаменитого воеводы, каков гетман Хоткевич.
Все оглянулись, а кто сказал, так и
осталось неизвестным. Келарь Пафнутий поник своею лысою головою: худая весть об игуменском малодушестве уже перелетела из Дивьей
обители в монастырь.
В Дивьей
обители оставался один атаман со своею казачьею сотнею.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела
в своей
обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось,
в игуменье не
оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
Так-то я лет пять ходил
в обитель, а потом о. игумен и говорит: «Павлин,
оставайся у нас…
Половецкий по какому-то наитию сразу понял все.
В его голове молнией пронеслись сцены таинственных переговоров брата Ираклия с Егорушкой. Для него не
оставалось ни малейшего сомнения, что куклу унес из
обители именно повар Егорушка. Он даже не думал, с какой это целью могло быт сделано, и почему унес выкраденную Ираклием куклу Егорушка.
— Передайте m-me Половецкой, что я ее видеть не желаю… да. Она напрасно беспокоила себя, разыскивая меня. Я
останусь жить
в обители… Мне здесь нравится.
Вот хоть у нас
в Комарове взять: налицо
осталось двенадцать
обителей,
в семи-то, дай Бог здоровья благодетелям, нужды не терпим, грех на Бога роптать.
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч,
обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не
останется кивотов спасения…
В мале времени не будет
в наших лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит Господь положить конец временам и летам…
Думал недельку пожить
в ней, да, заглядевшись на Устинью, решил
оставаться, пока из
обители вон его не вытурят.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя
осталась. Как
в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные
обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч
в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Хотелось тем угодить Назарете, очень ее уважая, а вместе с тем и то у матерей на уме было: уйдет Вера из
обители, теткины богатства с собою унесет, а
останется, так все с ней
в обители останется…
— Не успели, — молвила Манефа. —
В чем спали,
в том и выскочили. С той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое. Больше половины
обители врозь разбрелось.
Остались одни старые старухи и до того дошли, сердечные, что лампадки на большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни,
в рождественский сочельник, Спасову звезду без сочива встречали. Вот до чего дошли!
А мы с Варенькой каждый день вас поминаем, как летось гостили
в вашей
обители и уж так вами были обласканы, и уж так всем были удовольствованы, что
остается только Богу молиться, чтоб и еще когда сподобил
в вашем честном пребывании насладиться спасительною вашею беседой.
— Белицей, Фленушка,
останешься — не ужиться тебе
в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят,
в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
Накануне Казанской мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами
в Шарпан поехала. Старшею
в обители осталась мать Виринея, игуменскую келью Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не
остались бы молодые девицы без призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
Воротился Пантелей, сказал, что
в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит
в огневице, день ото дня ей хуже, и матери не чают ей
в живых
остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
И Василью Борисычу не сидится на месте. Радехонька была мать Юдифа знакомому уж ей московскому уставщику. Еще когда певчая стая Манефиной
обители ездила
в Осиповку хоронить Настю, Василий Борисыч,
оставаясь в Комарове без дела, побывал у матери Юдифы и много старался склонить ее к признанию владимирского архиепископа.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был
в ее
обители. — Ступай к гостям… Ты здесь
останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
Уехала Манефа
в Осиповку, и
в обители стало тихо и пусто. Не суетятся матери вкруг игуменьиной «стаи»
в ожиданье Манефиных распорядков по хозяйству, не раздается веселых криков Фленушки; все почти молодые белицы на сорочины уехали,
остались пожилые старицы да с утра до ночи копавшиеся
в огороде чернорабочие трудницы. Хоть Марье Гавриловне давно уже постыла
обитель и на думах ее было не обительское, однако ж и ей стало скучней и грустней против прежнего, когда вокруг нее все затихло.
У нас
в скиту так полагали, да и сама матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы, что после нее ни
осталось — пошло
в обитель.
Монастырские власти о селах и угодьях радели больше, чем о Фотиновой пустыни, и с той поры, как
в Миршени завелись Васианы, Варлаамы да Нифонты, от
обители преподобного только и
остались ветхая часовенка с гробницей да чан с цельбоносной водой.
Рассказывали, что та икона во время патриарха Никона находилась
в Соловецком монастыре и что во время возмущения
в среде соловецкой братии, когда не
оставалось более никакой надежды на избавление
обители от окруживших ее царских войск, пред ней на молитве стоял дивный инок Арсений.
— Все это хорошо и добро, — молвил как-то раз Марко Данилыч, — одно только не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то дев склоняют, особливо тех, кто побогаче… Расчетец —
останется девка
в обители, все родительское наследие туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить
в обители, и я с ней буду, исполню завет Оленушкин, не захотите, чтоб я была при ней, дня
в дому у вас не
останусь…
Ствол потемнел… Оба образка тут. Теркин постоял, обернувшись
в ту сторону, где подальше шло болотце, считавшееся также святым. Про него
осталось предание, что туда провалилась целая
обитель и затоплена была водой… Но озерко давно стало высыхать и теперь — топкое болото, кое-где покрытое жидким тростником.
Вдруг по лесу, что позади их
остался, раздается свист неистовый. Обернулся Яков Потапович — и
в тот же миг и
обитель, и княжна — все исчезло;
остался он один среди светлой поляны, а на ней кругом, насколько видит глаз, ничего, кроме травы зеленой да цветов лазоревых.